А.П.Чудаков ("Мир Чехова", с. 43-44) приводит еще один хороший пример: в 1890 году Леонтьев обрушивался на (пост)гоголевскую "живость изображения":
"Нужно, например, сказать, что раздумье героини было прервано тем, что ее позвали к чаю. Прежний, давний автор, даже и к реализму расположенный, предпочел бы сообщить нам об этомъ, положим, так:
"Но ея глубокое раздумье длилось недолго. Ее позвали пить чай, и она пошла, печально и со страхом помышляя о том, какое тяжелое объяснение ей предстоит с отцом!"
А нынче:
"– Это ужасно! Это ужасно! Как мне быть? – повторяла она, качая головой и глядя на свои чистые и розовые ногти. (Это непременно тоже нужно почему-то).
– Барышня, пожалуйте кушать чай, – басисто проговорил вошедший слуга".
...прямой простой, несколько даже растянутый и медлительный, или, наоборот, слишком сокращенный рассказ от лица автора лучше, чем эта вечная нынешняя сценичность изложения.
– Да! – сказал тот-то, поглядывая искоса на свой, отлично вычищенный с утра, сапог.
Можно подумать, говорит Чудаков, что Леонтьев читал чеховскую "Дуэль" (1891)!
У Лаевского была привычка во время разговора внимательно осматривать свои розовые ладони, грызть ногти или мять пальцами манжеты. И теперь он делал то же самое...
Придя к себе в кабинет, он минут пять ходил из угла в угол, искоса поглядывая на сапоги, потом сел на диван и пробормотал:
– Бежать, бежать!
Ну, или Чехов читал Леонтьева.
