Михаил Назаренко
НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ ИВАНА ИЛЬИЧА
Мы об этом позаботимся. Пусть писатель Замятин перевернется в гробу, пусть хоть ротором там завертится – МЫ.
Вячеслав Рыбаков
Кабинет был просторный, светлый, но Иван Ильич затылком чувствовал, как давит белая лепнина потолка.
Директор слушал, не перебивая. Настоящий мужик, волевой, надежный, отличный специалист, наш человек во всем; судьба его сложится вполне удачно (персональная пенсия, мемуары в «Политиздате»), а как раз в эти месяцы он пользовался особым расположением Политбюро – ну, еще бы, после всего, в чем обличили его предшественника.
– Значит, что? – сказал Иван Ильич, стараясь казаться спокойным. – Значит, вот. Новая конструкция автомата – раз. Бесствольная система полевой реактивной артиллерии – два. В перспективе – атомная бомба. Чуть в более далекой – ракетные средства межконтинентальной доставки и выход в космос. Вот же чертежи, вот спецификации, вы же разбираетесь, вы должны понимать!.. – Он попытался сглотнуть, горло пересохло. – Вы же видите, что я не сумасшедший... – Директор молчал. – Пусть проверят специалисты! И потом, только потом, но обязательно! лично товарищу Сталину, совершенно секретно!..
Иван Ильич замолчал. Посмотрел на вежливое лицо директора, пожал плечами и уставился на бронзовую чернильницу в форме буденовки. Вот и всё, подумал он. Вот теперь от меня ничего уже не зависит. Здесь, как и там... Но, может быть, все-таки...
Он понял, что у него вспотели ладони, и постарался вытереть их о брюки, понезаметнее.
– Я вам верю, – сказал директор серьезно и отчего-то печально. – Я не сомневаюсь и в ваших изобретениях. Будьте добры, подождите в приемной, я немедленно свяжусь с комиссариатом. Да.
Иван Ильич вышел, ударившись локтем о косяк. Его пошатывало, медальоны лепнины плыли перед глазами.
Директор посидел неподвижно, чуть наклонив голову. Скривился. Вздохнул. И поднял трубку зеленого телефона.
– Еще один, – сказал он.
* * *
Пока что его не били, только не давали спать, и свет, бесконечный, обжигающий свет, и воды, хоть глоток воды...
Он говорил, и за ним записывали. Машинистки сменялись, стук по клавишам то приближался, то почти исчезал, а голос по ту сторону лампы оставался тем же – хрипловатым, неколебимо-уверенным, словно заговорила сама колючая проволока на рубежах нашей Родины.
Подследственный рассказал всё и обо всех, от саботажника-директора до сторожа, который спьяну выдавал такие анекдоты, до которых, как думал Иван Ильич, оставалось еще лет двадцать.
Только так, повторял он себе, сидя на нарах и качаясь взад-вперед («Глаз не закрывать!» – рявкнули из-за двери). Из-за таких сволочей всё и развалилось, хоть этим я помогу, хоть этим, а если потяну за собой целое управление, может, показания дойдут до самого верха, и тогда, и тогда, а значит, значит, нужно проговорить всё-всё, совсем всё, всё проговорить («Глаза открыл, сука!») до последнего, до главного...
– Товарищ Молотов правильно скажет... сказал... скажет... войну на уничтожение гитлеризма вести бессмысленно! бессмысленно и преступно! Малой кровью, на чужой территории, конечно, конечно... Но! – он закашлялся. – Но! Только после того, как будут уничтожены Англия и Америка! Укрепить границу, чтобы Гитлер и подумать не мог о нападении! И по английским колониям, по Индии! Сначала отрезать от поставок...
Он говорил, сбивался, возвращался к уже сказанному, потому что так долго думал об этом, так ясно видел... наши в Лондоне, Берлине, Вашингтоне, а там и в космосе, гордо шагает советский человек, космическая экспансия, наша цель – звезды, а за спиной – светлая, добрая, теплая Земля, и больше никто, никогда...
Больно стало так, что несколько секунд он не понимал ничего, и только потом боль сосредоточилась в колене.
Удар сапогом.
И этого Иван Ильич уже не выдержал.
– П-почему? – спросил он тихо и зарыдал, уткнув лицо в ладони. Когда-то очень давно, в другой жизни, его встретил в школьном коридоре урод из одиннадцатого «А», самый большой и самый тупой из «ашек», которого все называли просто Ваня-Гопник, встретил, на ходу ухватил за ворот пиджачка, поднял чуть не до потолка, другой рукой отвесил три щелбана и даже не стал карманы выворачивать, просто уронил, словно грязное белье, и не оглядываясь пошел дальше. Вокруг маленького Ивана собралась небольшая толпа, а он скрючился в углу и позорно ревел, потому что не было во всем этом никакого смысла и хотелось просто сдохнуть.
– «Па-чи-му?» – передразнил человек за лампой. – Подстилка фашистская. – И с удовольствием повторил: – Подсти-илка фашистская...
– Я? – спросил Иван Ильич. – Я? – Он опустил ладони и посмотрел прямо на лампу, не мигая. – Да это же... это... – Он захохотал, сложился пополам, обхватил себя руками, не мог остановиться. – Я фашист? Я фашист?.. – И вдруг закричал, почему-то с иностранным акцентом: – Прямо как ф старие времена! Какие фаши токазательства?
И свет погас.
* * *
– Сиди, – сказал следователь. – Сиди.
Иван Ильич сидел. Пил воду из граненого стакана, зубы стучали о кромку. Он и не заметил, как ушла машинистка, как следователь снова включил лампу, развернув ее мятым жестяным абажуром к столешнице. Графин поблескивал в желтом световом кругу.
– Я так и подумал, что ты из этих. Убедиться хотел.
Иван Ильич осторожно поставил стакан на край стола.
– Так это была... проверка? И я ее прошел?
Следователь откинулся на стуле.
– Прошел, прошел... Не знаю еще, на что ты наболтал. Может, – на двадцать пять и пять по рогам, а может – и на семь грамм в затылок. Не знаю, выше меня решать будут.
– Но я же...
Иван Ильич замолчал. Только сейчас он принял то, что знал всегда: ни одно его слово здесь не значит ничего.
– И много... таких, как я? – спросил он наконец.
Следователь заржал.
– Сто – шестьдесят – миллионов, – раздельно сказал он.
– То есть...
– Все, Ваня, все.
– И...
– И я, Вань, и я. Восьмидесятого года рождения, здесь – с двадцать девятого. – Следователь достал из тяжелого серебряного портсигара сигарету и закурил. – Вот кого я ненавижу, так это сетевую плесень, вроде тебя. Ссыкотно в Сибири китаёз мочить? Или натовцев на ближних подступах? Ну да, ну да. Миллионами бегут, и все сюда, и каждый лучше всех знает, куда историю поворачивать. Шваль. Бабочки, блядь, бредбери.
Иван Ильич вскочил и тут же снова упал на стул – ногу все еще было не разогнуть.
– А вы-то! – закричал он тонким голосом. – А вы! Отсиживаетесь тут, вместо того, чтобы...
– Тишь, тишь, не хипеши, – следователь похлопал ладонью по столу. От сигареты полетели искры. – Разорался тут. Все вы так – чуть что орать. А мы войну готовимся выиграть. Только не по вашим идиотским планам.
– А по каким?
– А по таким, какие тебе не знать. Гнилой вы народец, говно нации. С такими кашу не сварить и победу не устроить. Если... – Он наставительно поднял палец. – Если не что?
– Если порядок не навести, – устало ответил Иван Ильич.
– О! – довольно кивнул следователь. – Понима-ает. Так что мы тут – люди благородной профессии. Мусорщики. Чистим историю от тех, кто ей не нужен. И заметь, морда, – всё по справедливости, всё, как мечтали – и вы, и мы. Наше счастливое детство: державу крепим, граница на замке, цель – выше не бывает, одна для всех, порядка – хоть жопой ешь. Скоро и церковь подтянется. Кому-то же надо идти в расход, а? Ну, значит вам. А пиндосам и китаёзам мы и сами вмажем, даже скорее, чем вы думаете.
– Правда-правда? – как-то по-детски спросил Иван Ильич.
– Обязательно, – сказал Ваня-Гопник и затушил сигарету о его щеку. – Потому что щепки летят! – И он запел дурным голосом: – Летя-ят щепки!.. И два гуся-я!
* * *
– Тебя же... кха... тебя же сле... следующим!
– Щас! Размечтался!
* * *
Его, конечно, арестовали через год.
Октябрь 2013, июнь 2014
