Жюристы, между тем, должны не только расставить тексты в порядке предпочтения, но и коротко (или подробно) охарактеризовать каждый из них. Я, благодаря любезности организаторов, уже третий год вхожу в жюри. Прошлые подборки моих отзывов можно прочитать здесь и здесь, а теперь – сезон 2015 года. Лауреат будет объявлен в середине августа на Петербургской фантастической ассамблее.
В этот раз я еще ругачей обычного.
Павел Амнуэль. Вселенные: ступени бесконечностей
Когда я читал эту книгу, вспоминались другие «гиперпроекты», связывающие воедино разрозненные тексты автора: поздний Хайнлайн, поздний Азимов. Но нет, конечно, они ни при чем (как и – тем более – «Сильмариллион»): перед нами summa everetticae, символ веры, который не просто соединяет, но окончательно подтверждает и доказывает истинность нескольких десятков написанных ранее повестей и рассказов. Более того: автор старательно провел границу между «наукой установлено» и «мы предполагаем», хотя из перспективы 2057 года, когда якобы опубликован этот текст, все факты – разумеется, «подлинные».
Эвереттическая проза Амнуэля работает по-настоящему, лишь когда рассказывает о людях, с которыми случилось то-то и то-то. Но, кажется, для автора это второстепенно (что не означает – вовсе неважно; последние страницы «Вселенных» свидетельствуют о том же).
Другое дело, что автору «Summa technologiae» хватило бы двадцати страниц «Абсолютной пустоты», чтобы выжать из идеи всё возможное, вывернуть ее наизнанку и оставить для общего употребления. Другое дело, что автор «Анафема» потратил девять сотен страниц, чтобы при помощи той же эвереттики решить раз и навсегда спор платоников и аристотелианцев (насколько убедительными получились итоги – особый вопрос). Но Амнуэль на четырех с половиной сотнях страниц рассказал только о том, о чем рассказал («Прижилось и название «фрактальные многомирия», хотя более поздние исследователи этого класса многомирия пытались дать им более правильные названия: например, переносимые многомирия, поскольку речь шла об открытых Вильмаром и Константиновым классах так называемых переносимых операторов, порождающих, в свою очередь, новый класс решений нелинейных квантовых уравнений»). А этого слишком мало.
(Пользуясь случаем, замечу, что очерк предыстории идеи «многомирия» – очень поверхностный. Мало того, что Лейбниц не упоминается вовсе, так еще и его слова о «лучшем из миров» приписаны Вольтеру, который злобно его пародировал.)
Денис Дробышев. СРО
Тут я и сказать-то могу немного, кроме того, что социальную сатиру так писать не надо. Текст сделан так, что не вполне понятно, где просто плохо, где псевдо-Сорокин, почему так ужасны диалоги, то и дело переходящие в лекции, и почему Аматидис, говоря подозрительным по ямбу тоном, постоянно с ямба сбивается.
Дмитрий Колодан. Жестяная собака майора Хоппа
Тем, кто прочитал хотя бы пяток рассказов Колодана или «Другую сторону», пояснять ничего не надо: симпатичная история в стиле «перевод с иностранного» (что порой оборачивается штампами: «Карлик наградил ее взглядом, полным тоски и безграничной скорби, в котором умудрился высказать все, что думает о женском интеллекте»). Хорошие детальки, которые и придают игрушечному миру внутреннюю убедительность (за главную героиню на Красном Рынке предлагают «три страницы из утерянного рассказа Честертона и чучело слона»). Аллюзии на то и на это. С «этим»-то и проблема: если «Волшебная лавка» Уэллса просто присутствует в рассказе, ничему не мешая, то сюжетная посылка уж чересчур совпадает с одной из серий шестого сезона «Доктора Кто». Решение темы свое, колодановское; и тем не менее.
Светлана Лаврова. Куда скачет петушиная лошадь
Для меня это – пример того, как нельзя, совсем нельзя писать детские книги. Дикая мешанина из древних богов, инопланетян, плосковатого юмора (принтер, вмонтированный в задницу, у-ха-ха) девочки-из-современого-города-которая-на
Кто сказал современным авторам, что канцелярит – средство передачи иронии? («Этот процесс мог продолжаться очень долго, но Ен не дал втянуть себя в “гонку вооружений”...» – из мифа о сотворении мира, которым открывается повесть.)
«– ...Раз я делаю вид, что молодой, то и говорить должен молодежно, – вздохнул Пера. “У тебя все равно не получается”, – подумала Даша...»
«Штампы всесильны, даже до пармы докатились».
«Мы что, в какой-то плохой фантастике?» – спрашивает девочка Даша.
Да, не получается, да, штампы, да плохая фантастика, и лобовая мораль («Ваша цивилизация с безумными криками скачет куда-то, как сбесившаяся петушиная лошадь...») – а всё почему? Потому что таланта автору бог не дал? Нет, потому что, как мы узнаем в финале, книжку эту написала та самая девочка-из-..., чтобы научить нас хорошему. Как говорила Масяня, «такая классная отмазка – и не работает».
А что подлинное – история монаха на Чусовском озере, – то, оказывается, и не придуманное. Спасибо автору – я узнал об этом человеке. А больше благодарить и не за что.
«Золота бунта» не вышло, придется переквалифицироваться в «Петушиную лошадь».
Константин Образцов. Красные цепи
Роман интересен главным образом тем, что соединяет штампы разных жанров и даже, пожалуй, миров.
Вот «крепкая мужская проза»: «Из двух колонок негромко и хрипло поет Армстронг. Я поднимаю стакан, вдыхаю аромат виски — запах дыма с рыбацких верфей, дегтя, просмоленных канатов и густого тумана над озером — и делаю глоток. Жидкое торфяное пламя пробегает через гортань и согревает меня изнутри».
Вот «городская проза – смотрите, какая красивая»: «Темная вода в реке сонной холодной змеей ползет мимо рассыпающихся набережных и каменных лестниц, подступающих к ее свинцовой поверхности. Деревья в парке на другом берегу расцвели, как печальные цветы смерти: желтым, багровым, лихорадочно-красным и рыжим».
Вот «ментовский детектив» или его производные: «Гронский склонился над раскрытыми папками и разложенными фотографиями. Бледное худое лицо в желтоватом тусклом свете приобрело какой-то нездоровый оттенок. На отодвинутой в сторону тарелке остывал лосось, в своей аппетитности выглядящий странно и неуместно среди этого паноптикума жутких смертей».
Вот «проза вообще» (то, что Ильф называл «ни у кого не украдено, а не свое»): «Раннее утро было свежим и радостным, каким оно бывает только в начале мая, когда прозрачный воздух полон ароматами пробуждающейся жизни, деревья подернуты зеленой дымкой молодой листвы...» «Гронский и Алина шли молча, оставив за спиной монотонный гул города, постепенно погружаясь в медитативную тишину парка, нарушаемую лишь шорохом толстого покрывала из опавших листьев под ногами. Влажный воздух был насыщен тяжелым, густым запахом прелой листвы и мокрой земли, распахнутой для осенних жертвоприношений природы. Торжественный аромат смерти и тлена. Погребальные благовония жизни». (Прошу прощения за объем цитат, но многоглаголание – неотъемлемая часть этого стиля.)
И, разумеется, «петербургский текст», о силе которого говорит то, что даже пропущенный через десятые руки, он все-таки работает, когда автор удосуживается хоть немного отойти от штампов.
И, разумеется, тамплиерщина – герметизм, который «начал проникать в Европу в раннем средневековье, вместе с рыцарями, священниками, монахами, которые возвращались из крестовых походов и несли с собой кроме золота гораздо более ценную, но и опасную добычу — древние эзотерические знания» (крестовые походы – это раннее средневековье, кто бы мог подумать).
И мистика – но постепенно возникающий саспенс становится жертвой все того же стиля: «Где-то за пределами этого мира незримые нити судьбы уже связали их воедино, и теперь нужно только дождаться, когда рок приведет их друг к другу. Вервольф постепенно сужал круги...»
В общем, если хотите читать тридцатилистовый роман, который написан ТАК, – читайте.
Владимир Покровский. Чертова дочка
Фанфик фанфику рознь; Мэри-Сью – не Розенкранц и Гильденстерн, а «Тот самый Мюнхгаузен» – не «Возвращение Ретта Батлера».
Но если есть на свете романы, к которым противопоказано писать продолжения, то «Пикник на обочине», без сомнения, в их число входит. Ни один текст о том, что было после ТЕХ САМЫХ слов Рэдрика Шухарта не может быть убедительным потому, что... просто не может. И не становится.
Повесть Покровского – история Мартышки, но значимы в ней только начало и финал; всё прочее – не более чем растянутое время, необходимое для фабулы, но не для героини, потому что она не меняется. Объем повести, кстати, – почти в половину «Пикника»; а теперь вспомните две из четырех глав романа Стругацких – и сравните.
А еще – Стругацкие никогда (по крайней мере, после 1958 года) не позволили бы себе писать так: «Каждый раз, понемногу отходя от невыносимой сердечной боли, я чувствовала что-то наподобие гордости за себя, за то, что я сделала хоть какое-то доброе дело, но гордости, неразрывно связанной с унижением, потому что каждый раз я участвовала в этом процессе в качестве неинформированного исполнителя, осуществляющего неизвестное добро неизвестному человеку по неизвестной указке, и неизменно получающего за это добро почти смертельное наказание».
Олег Радзинский. Агафонкин и время
Странная книга, но не более, чем странная. Главная опасность для любой фантасмагории – именно что чрезмерная фантасмагоричность. Хорошему автору хватает одной исходной посылки (которой может быть и целый мир), плохой будет все время что-то подбрасывать в котел, пока блюдо не превратится в джеромовское «ирландское рагу». Здесь именно тот случай.
Человек перемещается во времени, перенося предметы. Отлично. Он таким образом «выращивает» Путина. Ну, пускай. И живет в одной Квартире с другими... ненормалами. Уже перебор, тем более что среда обитания получилась совсем неубедительной (ср. «Дом, в котором...» – я вовсе не поклонник романа Петросян, но уж что удалось, то удалось). А вот вам еще Гог и Магог, которые половину книги цитируют Коровьева и Бегемота (но могли бы – геймановских м-ра Крупа и м-ра Вандемара: такое же холодное авторское любование жестокостью), а во второй половине романа подчеркивают свое отличие от явных прототипов. А вот вам Чингиз-хан. А вот опять Путин. А вот...
В финале всё сводится воедино, но читать было скучно от начала до конца. Не в последнюю очередь потому, что все намеки на пробивающиеся смыслы тут же уносит хаотический поток повествования. Да, власть, которая хочет зла и творит зло. Да, Чингиз-хан, вышедший из «совка». Да, Путин.
Книга, тщательно продуманная на фабульном уровне, и недодуманная на всех остальных.
Поэтому неинтересны и все персонажи. Что там с ними будет, зачем – да какая разница, всё равно это куклы на веревочках.
Михаил Успенский. Алхимистика Кости Жихарева
Могу сказать то же, что и (год назад) о первой книге цикла: не очень понятно, для кого эта повесть написана. Видимо, для подростков, но совершенно не уверен, что она сработает. Для взрослых не сработает тем более: история простенькая (хотя сюжетный поворот с папой римским хорош – и своей неожиданностью, и полным соответствием внутренней логике мира), шутки «немного предсказуемы» (как подводное чудище, так опять Ктулху!). К тому же популяризаторские книжки должны бы избегать ошибок (в Англии якобы нет сказки, похожей на «Колобка» – а как же «Джонни-Пончик»? Аббатство «Гладстонберри»? Котовский и Махно – русские исторические деятели? Леонардо – создатель формы ватиканских гвардейцев?).
К сожалению, последняя книга Успенского; к сожалению, неудача.
Василий Щепетнёв. В ожидании Красной Армии
Сравнение с повестью Сергея Синякина «Монах на краю Земли», кажется, неизбежно – и не в пользу Щепетнева.
Квазиреалистическая, как-бы-деревенская проза, события в которой оказываются связаны не просто со страшными тайнами сталинских времен, но с тайнами фантастическими, даже сказочными.
Сакраментальный вопрос: и что? Что это меняет для героев, для мира? Это метафора? Метафора чего?
Стиль повести – неизменная ирония не пойми над чем, начиная с первых строк: «Картофелина, розовый мятый шарик, подкатилась к моим ногам, потерлась о туфли – левую, правую, снова левую, – и совсем было решилась успокоиться, как автобус попал в новую выбоину. Толчок, и она заскакала, прячась, под сидение. А я уже начал к ней привыкать. Думал, подружимся». Обыгрывается это в тексте? Да: «Дурашливость моя была дешевой, второсортной, как и жизнь, да с нас и этого довольно». Прием понятный, но уж слишком незамысловатый.
(«Того, кто это читал, но не принял и не понял, мне не жаль. Мы с ним относимся к разным биологическим видам», – пишет Е. Витковский в рецензии на Фантлабе. Чего только не бывает в биологии.)
