В частности, довольно много писали об аллегоричности «Енеїди». До предела и до абсурда это довел Валерий Шевчук, до сих пор, вопреки очевидности, уверенный в том, что это Николай Осипов перевел Котляревского на русский, а не Котляревский Осипова – на украинский (как оно и есть на самом деле; другое дело, что перевод вышел куда лучше оригинала).
Но давно замечено, что в «Енеїді» одни и те же образы могут соотноситься с совершенно разными историческими явлениями. Вот Эней – запорожец, а вот уже строитель (Российской) империи, к которому обращаются украинцы-латиняне. Такая же неоднозначность – и в более раннем тексте, Котляревскому не принадлежащем, в «[Діалозі Енея з Турнусом]» (1745): может, Эней украинец, а Турнус русский, а может, и наоборот.
Это, повторю, все давно известно, но, кажется, не писали о том, что и этот прием можно, а в случае Котляревского и необходимо рассматривать в имперском контексте. В «Енее» Василия Петрова (1770, 1781), который создавался под прямым наблюдением Екатерины II, Эней – это Петр I, а Екатерина, соответственно, – Август, но в то же время и Дидона (см. «Мифы империи» Веры Проскуриной); но связь Энея с Дидоной – вовсе не намек на невозможную связь Петра с Екатериной. (В «Оде российским солдатам на взятие крепости Очакова…» Николая Николева, 1789, русские – это ахейцы, а турки – троянцы, и это никак не конфликтует с поэмой Петрова.)
У Котляревского, как и у Петрова, все параллели работают в отдельных эпизодах, но не тексте в целом. Поэтому вопрос об идеологической концепции «Енеїди» не может быть решен через обращение не к ее фрагментам (так можно найти доказательства для чего угодно), но только к структуре.
И, конечно, нужно рассматривать политические смыслы национальных «Энеид» в европейском контексте, но это совсем выходит за рамки моей компетентности.
