«Был он худощавый, подвижной, быстроногий и, как мне, коренному петроградцу, показалось тогда, «очень московский» (Собр. соч., т. 5, с. 763.)
«Коренной петроградец» Корнейчук – это сильно сказано. Родился-то он, конечно, в Петербурге, но был увезен оттуда во младенчестве. А все равно – «петроградец», белая кость!
Возможно, потому Чуковский и не стал фигурой первой величины – помимо детской литературы, разумеется, – что он всегда был человеком своего времени (и своего пространства: Петроград, Переделкино). Вот – в самом начале двадцатых издает полуоппозиционный «Русский современник»; вот – в разгар тридцатых вместе с Пастернаком влюбленно глядит на Сталина; вот – в шестидесятые помогает Солженицыну. Слишком талантлив, чтобы гнуть совесть для власти, для ливреи; слишком «один из», чтобы идти вопреки эпохе. Не случайно лейтмотив его поздних дневников – стыд и изумление самому себе – молодому и зрелому. И Репин оказался не тем гением, которым Чуковский его всю жизнь провозглашал, и статья о «Трудном времени» Слепцова отвратительна автору, потому что прославляет революцию; об отношении к Сталину и не говорю. «Одинокий белый волк» – так о нем написал проницательный и никаким иллюзиям не поддававшийся Евгений Шварц. Чуковский этого не успел прочитать; его родственники в 1980-е годы обиделись.
В одной статье Чуковский говорит о том, какое впечатление на него, подростка, произвели рассказы Чехова. Всех знакомых он мысленно встраивал в систему чеховских образов и соответственно оценивал. «Даже небо надо мной было чеховское» (т.5, с. 593). Это судьба. Чуковский был одним из тех людей, которые воспринимают мир через литературу и как литературу. Об этих людях я не сужу, поскольку к ним принадлежу; но пресловутое «недо-», которое заметно даже в лучших работах Чуковского, объясняется именно этой особенностью его сознания.
(Кстати, о Чехове. Чуковский пишет, что зачастую, подмечая какую-то яркую деталь в прозе Лермонтова или Тургенева, невольно восклицал: «Совсем как у Чехова!» Сейчас, читая Чехова, я говорю себе: «Совсем, как черновик Набокова, Платонова, Хармса». Тургенев – черновик Чехова. Чехов – черновик Бунина. Бунин – черновик Набокова. Набоков написал чистовик. После него – только прописи Андрея Битова и Татьяны Толстой: наведение букв по чужому образцу. В результате образуется этакий «подвижный палимпсест». И мне, филологу, требуется определенное усилие, чтобы читать классические тексты так, как они тогда были созданы. Блаженные времена, когда можно было всерьез написать «Асю», «Невесту» и «Митину любовь»!..)
