в предисловии к переводу "Адольфа" Вяземский говорит о разновидностях перевода.
Есть два способа переводить: один независимый, другой подчиненный. Следуя первому, переводчик, напитавшись смыслом и духом подлинника, переливает их в свои формы; следуя другому, он старается сохранить и самые формы, разумеется, соображаясь со стихиями языка, который у него под рукою. Первый способ превосходнее; второй невыгоднее: из двух я избрал последний. Есть еще третий способ переводить: просто переводить худо. Но некстати мне здесь говорить о нем. [...] Отступления от выражений автора, часто от самой симметрии слов, казались мне противоестественным изменением мысли его. Пускай назовут веру мою суеверием, по крайней мере, оно непритворно. К тому же, кроме желания моего познакомить русских писателей с этим романом, имел я еще мне собственную цель: изучивать, ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не пытки, и выведать, сколько может он приблизиться к языку иностранному, разумеется опять, без увечья, без распятья на ложе Прокрустовом. Я берегся от галлицизмов слов, так сказать, синтаксических или вещественных, но допускал галлицизмы понятий умозрительные, потому что тогда они уже европеизмы. Переводы независимые, то есть пересоздания, переселения душ из иностранных языков в русский, имели у нас уже примеры блестящие и разве только что достижимые: так переводили Карамзин и Жуковский. Превзойти их в этом отношении невозможно, ибо в подражании есть предел неминуемый. Переселения их не отзываются почвою и климатом родины. Я, напротив, хотел испытать, можно ли, повторяю, не насильствуя природы нашей, сохранить в переселении запах, отзыв чужбины, какое-то областное выражение. [...]
Вот не оправдания, но объяснения мои. Оспоривая меня; можно будет, по крайней мере, оспоривать мою систему, а не винить меня в исполнении; можно будет заняться исследованием мысли, а не звуков. Даю критике способ выйти, если ей угодно, из школьных пределов, из инквизиции слов, в которых она у нас обыкновенно сжата.
О тех же "двух разновидностях" доводится слышать и сейчас, чуть ли не в любом споре на тему перевода. ("Синтетический" и "аналитический" переводы - кажется, так их называл Руднев в своей гротескной версии Winnie Пуха.) Я знаю, что представляют из себя крайности обоих подходов: кистямуровский "Властелин", к примеру, и чудовищные буквализмы Набокова ("Ане начинало становиться скучно сидеть без дела..."). Но что такое "сохранение форм" исходного языка в переводе - в хорошем переводе, - я не очень представляю. Всегда встречались скорее общие декларации, чем точные определения.
Но вот примеры из Вяземского (цитирую комментарии В.Мильчиной):
"Уверенный в годах, я за дни не спорил" (для сравнения - перевод советского времени, ориентированный, как предполагается, на пушкинскую прозу: "уверенный, что грядущие годы в моем распоряжении, я старался не омрачать оставшиеся дни").
"Я остановился; подаваясь обратно, отрицал, изъяснял" ("я остановился, я пошел на попятный, я стал отрицать все, что сказал, давать новые объяснения").
"Любовь была всею жизнью моею: она не могла быть вашею" ("Любовь заполнила всю мою жизнь; твою жизнь она не могла заполнить").
Можно ли определить второй тип перевода как расширение стилистических возможностей родного языка за счет переноса иноязычных синтаксических конструкций? Или?..
