Одно из важнейших событий в истории украинской литературы – та стилистическая революция, которую осуществили в 1830-е годы харьковские романтики и "Руська трійця" и после которой даже "Енеїда" воспринимается (современниками) как "сміховина на московський шталт". Еще в конце 1820-х Гулаку-Артемовский объяснял Квитке-Основьяненко, что "язык неудобен и вовсе неспособен" к тому, чтобы написать на нем "что-нибудь серьезное, трогательное", – а все усилия Квитки доказать, что "от малороссийского языка можно растрогаться" привели только к появлению ультрасентиментальной "Маруси".
Показательнее всего – опыты украинских переводов и перепевов, а также нехудожественной прозы, которая вся, по крайней мере до Кулиша, создается в сказовой форме – от лица очередного пасичника: он не обязательно присутствует в тексте, но очевидно, что это голос не образованного дворянина или разночинца, а именно что сільського дідуся. Оно и понятно: спасибо Котляревскому, литературный украинский язык функционально становится низким штилем (обще)русского.
Так вот, возвращаясь к переводам: Дмитрий Чижевский, весьма недоброжелательно относившийся к тому, что он называл украинским классицизмом, приводит два примера из Гулака-Артемовского: его версии "Рыбака" Гете и оды Горация (II: 3).
Вона ж морга, вона й співа...
Гульк!.. приснули на синім морі скалки!..
Рибалка хлюп!.. за ним шубовсть вона!..
І більш ніде не бачили рибалки...
Круги от этого "хлюпа" пошли на полторы сотни лет – вплоть до "Аж гульк! іде Гандальф" в "Гобіті" Мокровольского, – что свидетельствует о непрерывности традиции, которую неплохо было бы и прервать.
И Гораций:
Пархоме, в щасті не брикай!
В нудьзі притьмом не лізь до неба!
людей питай, свій розум май!
як не мудруй, а вмерти треба!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ори і засівай лани,
коси широкі перелоги,
і грошики за баштани
лупи – та все одкинеш ноги!
С травестией все ясно, а для меня более интересен пример текста – тоже переводного, – стоящего на рубеже двух стилистических традиций: "Полтава" Гребинки ("вольный перевод на Малороссийский язык" поэмы Пушкина, 1831-36).
Багатий дуже Кочубей:
Його ланам конця немає,
Його отара скрізь гуляє
В зеленім лузі без людей;
А луг аж стогне під волами...
Оставляю в стороне качество перевода, – но очевидно, что цель и стратегия тут совсем иные. Гребинка понимал, какую важную задачу он перед собой ставит; а Квитка так даже и плакал, читая.
Перевод здесь осуществляется не с языка на язык но с поэтики (авторской) на поэтику (условно народную). Поэтому "Тиха украинская ночь..." превращается в следующие строки:
Давно вже сонечко зайшло
За гору, ген по той бік річки;
Ущухнув гомін, дав бог нічку,
Надворі тихо все було.
И все, а больше и не надо. Картина не столь яркая, как "Реве та стогне...", но понятно, что именно такие тексты торили путь Шевченко ("Причинна" – 1837 г.).
Но Гребинка не может уйти от готовых блоков, которые ему предлагала "котляревщина". Узнаваемые топосы требуют узнаваемого лексического воплощения. Поэтому вместо ""Бесстыдный! старец нечестивый! / Возможно ль?... нет, пока мы живы..." –
Бридкий, мерзенний, глянь, поганець!
Чи можна? ні, паскудний ланець!..
Это, с одной стороны, вероятно, ближе к тому, что могла сказать историческая Кочубеиха (Мария, кстати, так и не стала Мотрей: у Гребинки она Маруся), а, с другой, – очевидная отсылка к "Энеиде" ("ланці" в первой строфе и проклятья Дидоны).
"Свершилась казнь" – "Капут бідахам"; "Меж тем, чтоб обмануть верней / Глаза враждебного сомненья, / Он, окружась толпой врачей, / На ложе мнимого мученья / Стоная молит исцеленья" – "Щоб краще одурить Петра, / Прикинувсь хирявим Мазепа..."
И так далее.
И практически одновременно создаются совершенно иные тексты, в большей или меньшей степени свободные от "простонародного" (читай: вульгарного) уклона. Сравните "Марусю" Боровиковского – наш вариант "Светланы" (1829 год, еще до Гребинки!). Сравните стихи Метлинского и Костомарова. Сравните, наконец, как разнесены два стилистических пласта у Шевченко: к "котляревщине" он прибегает исключительно в сатирических целях, – то есть переводит ее из имперского поля в антиимперское. Как происходят такие изменения, очень интересно и важно прослеживать.
А стилевые проблемы украинских переводов никуда не уходят. Тому подтверждение – недавняя антология переводов русской поэзии серебряного века "Хотінь безсенсовних отрута" (узнали, из какого стихотворения цитата?). Не говорю, что переводы, в нее вошедшие, плохи – насколько могу судить, пролистав книгу, это вовсе не так: но ощущение стилевого сдвига очень явное (ну, и смыслового тоже - как в заглавии, например).
Понятно, что такие вопросы нужно рассматривать не на материале небывалых анекдотов ("Хай дуфає Сруль на Пана", "Чи гепнусь я, дрючком пропертий"), а на примере таких блестящих работ, как "Онегин" Рыльского или "Утраченное время" Перепади. В них решаются те же проблемы и представлены - хотя и в неизмеримо меньшей степени - те же контрасты, что и в "Полтаве" Гребинки.
